(Записки сообщены Б. Л. Тагеевым)

Известно, что в 1839 году был совершен генерал-адъютантом Перовским поход в Хиву, окончившийся полной неудачей, благодаря жестокой зиме, стоявшей в этот злосчастный год, и необыкновенно сильным метелям, свирепствовавшим в обширных степях Средней Азии.
Небольшой отряд Перовского не был в состоянии бороться со стихией и после 8-ми-месячной борьбы с вьюгами и морозом вернулся в г. Оренбург, похоронив половину людей в азиатских степях и положив массу больных в госпитали.
В виду того, что имеющиеся сведения об этом походе весьма ограничены, каждый новый материал о нем, особенно же записки очевидца и участника, представляют, бесспорно, большой интерес, я считаю нелишним поместить записки о походе в Хиву, которые случайно получил от ветерана николаевских времен, участника покорения Средней Азии, полковника Егора Михайловича Косырева, бывшего очевидцем бедствий и неудач, испытанных хивинским отрядом зимою 1839 года.

_________________________

Еще с 1837 года начали готовиться в Оренбурге к хивинскому походу. Пехота обмундировывалась в теплую одежду и обувь, по изобретенной форме для зимнего времени; шились теплые шапки,  на манер серых арестантских, с назатыльниками из черного сукна, с красным околышем и огромным четырехугольным козырьком. Полушубки были сделаны из джибаги, т. е. из сваленной бараньей шерсти, нашитой на холст, поверх которой надевались серые шинели. Подштанники также были на киргизской шерсти и туго простеганы; шаровары, сшитые из толстого и черного сукна, были приспособлены к тому, чтобы шинель и полушубок могли свободно входить в них и затягиваться особо устроенным гашником (поясом). Сапоги были настолько широки, что в них помещались кошемные (войлочные) валенки, а на ноги солдат надевал шерстяные чулки и портянки. К воротнику шинели пристегивались на крючках, сделанные из заячьего меха, накладные воротники, обшитые снаружи красным сукном, а для предохранения лица, носа и подбородка от мороза шились из черного сукна маски, с прорезанными отверстиями для рта и глаз и пришитыми суконными носами.

Одетые в такую форму солдаты были до безобразия толсты и неповоротливы, а в маске и с ружьем в левой руке солдат уже терял совершенно человеческий облик и походил на черта, какой обыкновенно изображается на лубочных картинках, продающихся в мелочных лавках.

На зауральской стороне, в берегу реки Старицы было устроено много русских печей, в которых выпекались хлеба и сушились сухари для формировавшегося отряда. С этою целью были командированы от всех частей хлебопеки и особые кашевары, которые занимались сушкою свеклы, картофеля, моркови и лука. В манеже была поставлена паровая машина для прессования сена в кубы, чтобы его было удобнее вьючить на верблюдов. Этим делом был занят, специально выписанный по этому случаю, англичанин. Во всех военных мастерских заготовлялись лодки, понтонные сани, для похода; вьюки для верблюдов, бочки, бочата, ящики разной величины и т. п.

В это же время солдаты обучались собирать и разбирать киргизские кибитки, вьючить их на верблюдов и, развьючивая, опять ставить на землю. Для этого подавалась команда: «навьючивай!» или «развьючивай!», «разбирай кибитку!» или «ставь кибитку!», Солдаты быстро усвоили себе способы вьючки и установки своих будущих походных хором, но только не в походной одежде, в которой солдат чувствовал себя совершенно скованным. Наконец, к осени 1839 года поспели и верблюды.

Таким образом, были приготовлены к походу 5-й оренбургский линейный батальон и две роты 3-го батальона, один полк уральских казаков, уфимский казачий полк, бывший в то время регулярным полком на таких же правах, как и уланские, который впоследствии был расформирован за упразднением, в г. Чугуеве в 1845 году. Одна батарея и одна полубатарея казачьей конной артиллерии и часть крепостной гарнизонной артиллерии, команд: саперов и пионеров.

Хивинский отряд состоял из 5.217 человек при 22-х орудиях 4-х ракетных станках, и был окончательно сформирован к 18-му ноября 1839 года.

Второй оренбургский линейный батальон с небольшим числом уральских казаков еще летом отправился вперед для приготовления в степях колодцев и возведения двух временных укреплений на реке Эмбе и Ак-булаке. Выполнив свою задачу, батальон этот, оставив часть своих рот и казаков в укрепленных им пунктах, возвратился к осени в Оренбург. 18-го ноября, в 11 часов утра, был назначен командиром отдельного корпуса генерал-адъютантом Перовским смотр войскам, а затем и выступление в поход.

Рано утром, отряд стал собираться за крепостными самарскими воротами, началась вьючка верблюдов и укладка в сани всевозможных принадлежностей, заготовленных к походу. В сани впрягали верблюдов, и когда эта работа была окончена, отряд стал строиться в указанном порядке. Мороз был довольно значительный, но солдаты, одетые в теплую одежду, чувствовали себя бодро и, подшучивая над смешным своим одеянием, ожидали выступления.

В 9.30 часов к отряду приехал начальник 22-й пехотной дивизии, генерал-лейтенант Толмачев, в походной форме, т. е. в сюртуке, подбитом мехом, при эполетах, шарфе и в шапке с большим козырьком и, осмотрев отряд, стал ожидать главного начальника отряда генерал-адъютанта Перовского. Оригинальное зрелище представлял собою отряд, наряженный в неуклюжую свою форму и с масками на лицах у солдат — он положительно имел вид легиона бесов, явившихся из преисподней.
В 11 часов прибыл к отряду и генерал Перовский, поздоровался с войсками и, объехав их, приказал двинуть отряд церемониальным маршем повзводно на взводные дистанции через самарские ворота на «плац-парадное место», куда он и отправился вперед, чтобы пропустить мимо себя войска.
Генерал-лейтенант Толмачев повел колонну справа повзводно и, подойдя к месту, где стоял окруженный свитою начальник отряда, и, отсалютовав ему шпагою, подошел к генералу Перовскому и оставался возле него до тех пор, пока не прошли все части. Тогда он сел верхом на лошадь и поскакал вперед. Войска проходили церемониальным маршем скорым шагом, держа ружья под приклад.
Сначала шла пехота, имевшая по 32 ряда во взводах трехшереножного строя, потом уфимский казачий полк, уральские казаки, артиллерия и далее вагенбург. Прохождение войск длилось около 3-х часов мимо начальника отряда, который внимательно осматривал каждого солдата и повозки. Пройдя в таком порядке уральские ворота, отряд перешел по льду реку Урал и остановился верстах в двух от города по ту сторону реки, где и расположился в виде четырехугольника, вокруг приготовленного аналоя.
По прибытии всех чинов отряда, начался напутственный молебен. Наступила глубокая тишина, и только голос священника и стройное пение походных певчих раздавались среди молящейся толпы людей, готовой через несколько минут вступить в тяжелый степной поход во время суровой зимы с ее вьюгами и метелями.

Этот день был замечателен тем, что с выступлением за Урал отряда пошел сильный снег, а на первом же полупереходе поднялся сильный буран, который продолжался, не переставая, трое суток, я суровая степная зима с этой поры вступила в полные права свои, то засыпая горсточку смелых русских воинов целыми сугробами снега, то обдавая их трескучим морозом и ветром. Зима того года была особенно снежная и морозная, а лежащий в степи глубокий снег сильно препятствовал движению отряда.
На первых же порах оказалось много отмороженных рук и ног, появились заболевшие, и много солдат успокоилось навсегда под холодною пеленою снега в необозримых азиатских степях. Отряд, кроме припасов для согревания сбитня, не захватил для нижних чинов ни водки, ни спирту, которые в тяжелые походные дни сильно поднимают бодрость духа утомленного и полупростуженного солдата.
Между тем снег становился все глубже и глубже. Морозы усиливались. Ветер пронизывал каждого насквозь. Джибага нисколько не грела, и было бы удобнее, если бы вместо нее одели солдата в овчинные тулупы. Тяжелые сапоги при глубоком снеге сильно утомляли пехоту. В отряде скоро наступило полное уныние. «Хоть бы водочки выдали», — стонали иззябшие, полубольные люди. Но водки не было, а вместе с тем не доставало и топлива для согревания сбитня. Положение отряда становилось критическим. Люди стали болеть, верблюды дохнуть так, что груз, который не на чем было перевозить дальше, был употреблен или на топливо, или затоплен в реке Эмбе.

Кое-как, с большими лишениями дотащился отряд до Чушка-куля (Свиное озеро) и остановился бивуаком. Между людьми появились различные болезни, и почти все заболели цингой. Верблюды за малым исключением почти все передохли, а те, которые и остались, еле-еле волочили ноги и были совершенно негодны для перевозки не только груза, но даже и одного больного.

При движении в Хиву, отряд был разделен на несколько колонн, называвшихся по фамилии начальствующих офицеров, и  все они одинаково находились в тех же тяжелых условиях, как и главный корпус отряда.

На одну из таких колонн, а именно майора Симбухина, пользуясь печальным состоянием людей ее, наехала ночью шайка хивинцев и, отбив табун уцелевших верблюдов, погнала их в степь, мимо колонны поручика Ерофеева. Этот офицер прибыл перед хивинским походом из армии, принял роту в 3-м Оренбургском линейном батальоне, с которою и выступил в поход.
Присоединив к колонне своей сотню уральцев, поручик Ерофеев за Ак-Булаком остановился на ночлег, сделал из тюков преграду от снега и возле нее уложил верблюдов. Такая ограда, в случае внезапного нападения неприятеля, должна была служить и закрытием. За тюками были расставлены кибитки, в которых кое-как согревались нижние чины. Как рассказывал поручик Ерофеев, у него к этому времени было более половины больных людей, и треть всего числа, бывших при колонне, верблюдов издохла. Хивинцы, гнавшие от колонны Симбухина верблюдов, наткнулись на его колонну и не застали ее врасплох только потому, что дежурный барабанщик (из цыган) ударил тревогу. Хивинцы подумали, что здесь расположен большой отряд, испугались, а от внезапного барабанного боя, раздавшегося среди глубокой тишины, аргамаки их стали беситься, сбрасывая с себя седоков.

Заметив это, поручик Ерофеев приказал и другому барабанщику бить дробь и открыл по неприятелю огонь. В это время один из смелых солдат, во главе с несколькими линейцами, чересчур близко набежал на хивинцев; один из них накинул на него аркан и, оттащив на отдаленное расстояние, вместе с другими подоспевшими хивинцами начал сдирать с него с живого кожу. Несчастный испускал неистовые крики, которые рвали на части души его товарищей, и тогда поручик Ерофеев, во главе с уральцами, бросился на выручку товарища, но хивинцы оставили верблюдов и скрылись. Д
алеко преследовать их в степи было рискованно, так как легко можно было сбиться с пути, да и преследование на измученных киргизских маштачках степных хивинских скакунов было бы безумной попыткой. Отбитые верблюды были загнаны к колонне и положены около тюков.
По утру, судя по числу оставшихся следов лошадиных копыт, было определено, что хивинцев было более тысячи человек. Стали отыскивать захваченного солдата, и нашли его труп обезглавленным и с отрубленными руками и по колена ногами. Такой же участи мог подвергнуться один офицер С, который, услышав раздирающие душу крики захваченного солдата, вскочил на лошадь и в безумном порыве с нагайкой в руках бросился на выручку, но во время был остановлен казаками, которые воротили его в колонну.

За это дело поручик Ерофеев был произведен в штабс-капитаны и капитаны и награжден орденом Святого Владимира с мечами и бантом (Капитан Ерофеев, по возвращении из похода, был командирован в учебный образцовый полк на год и, возвратившись майором, принял 3-й Оренбургский линейный батальон. Затем был комендантом Оренбургского укрепления, а потом Раимского, где за отличие произведен в подполковники. В это же время он начал сильно пить, заболел и вследствие этого уволен от службы. Но, благодаря ходатайству генерала Перовского, был снова принят на службу и зачислен младшим штаб-офицером в Самарский губернский батальон, на каковой должности и умер.). А барабанщик, забивший во время тревогу, получил Георгиевский крест.

От Ак-Булака отряд, соединив все свои части, двинулся к Чугака-кулю, но киргизы-возчики отказались следовать далее, что заставило главного начальника отряда под страхом смерти принудить их поднять грузы и идти далее. С большими лишениями дотянулся отряд до Чушка-куля, но и тут оказалось не лучше. Зима становилась суровее. Морозы и ветры донимали людей и верблюдов. Лошади почти все передохли, а офицеры шли пешком. Большинство вьюков было сожжено или брошено в степи. Провианту и топлива не хватало.
Болезни усилились, и смертность стала увеличиваться. В джибаге завелись насекомые, так что солдаты предпочли побросать их, и ни один не принес обратно с собою это одеяние. Солдаты замерзали, неся сторожевую службу. Однажды, один из колонных начальников, поверяя передовые посты, увидел солдата в полулежащем положении, держащего ружье в руке. Он подошел к нему и, громко крикнув: «чего ты сидишь, такой сякой, на посту», ткнул его в шею. Солдат свалился на снег и лежал неподвижно. Оказалось, что он был уже замерзший труп.

В таком состоянии отряд простоял на Чушка-куле до начала весны и с первыми лучами весеннего солнца двинулся обратно в Оренбург, убедившись в невозможности идти дальше.

После восьмимесячного пребывания в степи, 8-го июля 1840 года, хивинский отряд прибыл в Оренбург и остановился на зауральской стороне на берегу реки Урала, против Банного озера, оставив погребенными в степи нижних чинов 1.054 человека да еще, по прибытии, положив в Оренбургский госпиталь цинготных 609 человек, в том числе 20 офицеров. Больных привезли в госпиталь 6-го июля; я тогда был дежурным еще в чине прапорщика; картина, открывшаяся предо мной и бывшая не такою заметною в походе, была ужасна.
Жаль было смотреть на больных, хотелось выразить участие несчастным страдальцам, но не было никакой возможности стоять долго в палате. У каждого больного десна распухли, и из образовавшихся на них  трещин текли кровь и материя с ужасным запахом, ноги были у всех сведены и в ранах. Некоторые в тот же день и умерли.
Офицеры, как и нижние чины, были в одинаковом положении. Целые толпы родственников, жен и детей, собрались в госпиталь, несмотря на страшную атмосферу, стоявшую в здании. Несчастные мученики рассказывали, со слезами на глазах, своим близким про те бедствия, которые перенесли они за этот злосчастный поход. Они ярко рисовали картину, как остались они без топлива, как все лишнее жгли вместо дров, как рубили оглобли и сани и, наконец, кибитки для того, чтобы разогреть в чайнике воду. Действительно эти люди испытали все, что может только переиспытать человек, заброшенный в пустыню во время суровой зимы, без пищи, крова и топлива.

Не помню, как долго стоял отряд, по прибытии из степи, в лагерях, но, кажется, месяца два или три. Уныние было полное, и, чтобы поднять дух солдат, а главное, чтобы не бросался ярко в глаза трагический исход похода, начальство устраивало ежедневно в лагере отряда празднества (было что праздновать!).
Ежедневно с 4-х часов и до пробития вечерней зори играла там военная музыка, по вечерам устраивались танцы, сад иллюминовался, и пускался фейерверк. На эти вечера собиралось множество семейств из общества Оренбурга, но вечера были вялы и не удачны.

Больные в Оренбургском госпитале не поправлялись, и только некоторые к концу года выздоровели, а большинство отправилось в вечность.

Памятен был всем Хивинский поход, о котором каждый отзывался с необыкновенной грустью и неохотно пускался в описание подробностей пережитого. Дорого обошелся и государству этот поход, кроме погибших полных сил людей, на него было затрачено 1.700.000 рублей ассигнациями и 12.000 червонных.

В конце октября месяца, 1840 года были возвращены из Хивы 600 человек русских пленных, отсталых от отряда, подобранных хивинцами, которые всюду следовали по пятам русских, а также захваченных ими, еще до выступления русских в Хивинский поход, с наших пограничных пунктов. Жалкий вид имели пленные. В оборванных хивинских халатах, с выбритыми головами или же уже с отросшими лохматыми волосами, они положительно едва сохранили образ человеческий.
На лицах их можно было прочесть те страдания, какие пришлось перенести им в плену у диких хивинских племен. Эти несчастные мученики рассказывали ужасные подробности о вынесенных ими страданиях. Их продавали в рабство, били кнутами и нагайками, держали в клоповниках без пищи, оставляя на произвол ужасным насекомым. Глубокие шрамы на плечах и спине свидетельствовали  об истязаниях, которым подвергались эти несчастные люди. Несколько человек были с выколотыми глазами и, возвратясь на родину, уже не видали ее, а рыдали, обнимая своих земляков.
Что было на душе у этих несчастных, — одному Богу известно. Измученные, с безжалостно оскорбленною честью женщины были ужасны. Без слез нельзя было смотреть на них. Душа кипела мщением за эту горсть собратий, для которых жизнь уже поблекла, для которых не открывалось уже розового будущего, так как лучшие годы их и лучшие силы ушли в рабстве, насилии и поругании. Многие не выдержали всеугнетающего рабства, сложили в Хиве свои кости, многие были казнены за попытки к бегству.
Некоторым удавалось и бежать, но и их участь была не лучше, они погибли от голода и жажды в беспредельных степях, занесенные песком или снегом. Были и такие, которые переменили Христову веру и стали жить в почете среди мусульман, но таких насчитывалось очень немного — большинство рвалось на родину, сохранив веру Христа и любовь к России.

Одновременно с возвращением пленных был издан хивинским ханом фирман о запрещении не только ловить русских, но и покупать их у барантачей (разбойников).

Е. Косырев.

Текст воспроизведен по изданию: Поход в Хиву в 1839 г. (Из записок участника) // Исторический вестник, № 8. 1898