Начинается размещение материалов о Хивинском походе (экспедиции) 1839-40 годов.  Этому походу придавалось большое поенное, политическое и исследовательское значение. Он проходил драматично и закончился неудачей.  Большая часть похода проходила по территории нашего региона и частично – по территории будущей Кзыл-Ординской области.
Будет размещено 6 материалов, все они — непосредственные свидетельства участников Хивинского похода. Чтение увлекательное и очень познавательное.

Одной из причин Хивинского похода стала Большая игра — российско-британское противостояние в Средней Азии и на Ближнем Востоке. Основными задачами похода, определёнными на заседании особого комитета Азиатского департамента в марте 1839, было прекращение набегов хивинцев на подвластные Российской империи территории, освобождение российских пленных в Хивинском ханстве, обеспечение безопасной торговли и транзитов грузов и исследование Аральского моря. Предположительно одной из целей было смещение тогдашнего хивинского хана Алла Кули-хана и возведение престол человека, более лояльного к Российской империи. ­­­­­­­­
Поход был подготовлен и реализован под руководством  В. А.Перовского, оренбургского  военного губернатора  и командира Отдельного оренбургского корпуса с 1833 года.   Численность войск, идущих в поход, была более 5 тысяч человек.
Но одной из целей похода  была научная экспедиция к Аральскому морю, которую подготавливал в 1839 году В.А. Перовский вместе с Петербургской Академией наук, которая   вызвала огромный интерес в ученом мире: зауральские степи и особенно Средняя Азия в то время оставались почти неизвестными науке и сведения о них собирались по крупицам.  И отмена экспедиции из-за осложнения политической обстановки и начала военного похода против Хивы была встречена в научных кругах с разочарованием.

Однако Перовский, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, постарался использовать все возможности, чтобы восполнить ущерб, нанесенный науке. В состав военного отряда, отправлявшегося в Хивинский поход, было включено несколько человек, которые должны были по пути вести разного рода научные наблюдения.

Само собой разумелось, что руководить работой будет В.И. Даль, совмещая это со служебными обязанностями чиновника особых поручений при Перовском. Казахские степи были уже хорошо ему знакомы благодаря многочисленным командировкам. Знание степной природы проявилось в комментариях, которые он составил к «Естественной истории Оренбургского края» Э.А. Эверсмана, готовившейся в это время к печати.

В изучении животного и растительного мира степи во время похода Даль тесно сотрудничал с Александром Леманом (1814-1842), дерптским натуралистом, который был приглашен Перовским в Оренбург специально для естественно-научного описания края и устройства «Музеума естественных произведений». Леману были созданы по возможности лучшие условия для научной работы — предоставлена отдельная кибитка, организована помощь в сборе материала. Вместе с ним в поход отправились два чучельника — Волженцов и Лысов, молодые казаки, недавно вернувшиеся из Петербурга, где они проходили курс обучения в Зоологической лаборатории Академии наук у академика Брандта.

В Хивинском походе принимал также участие астроном-геодезист Иван Осипович Васильев (1802-1866), который в 1838 году был командирован в Оренбург для определения астрономических пунктов на территории края и в казахской степи. Он проводил топографические съемки и определил географическое положение Ак-Булакского укрепления. В состав отряда был включен и приехавший в Оренбург в 1838 году молодой чиновник особых поручений при военном губернаторе Николай Владимирович Ханыков (1819-1878), впоследствии выдающийся русский востоковед.
Он собирал сведения о Средней Азии и работал над составлением географической карты региона. Через год после Хивинского похода он и Леман были отправлены Перовским в Бухару вместе с научно-дипломатической миссией К.Ф. Бутенева и стали первыми европейцами, которые совершили путешествие по Бухарскому ханству и дали его описание.

Интересны обстоятельства присоединения к военному отряду известного путешественника Платона Александровича Чихачева (1812-1892). Широко образованный человек, знаток многих языков, он оставил блестящую карьеру военного и придворного ради занятий наукой и совершил несколько путешествий, в том числе по Северной и Южной Америке. Он поставил цель посетить неведомую в то время Центральную Азию и, получив поддержку царя, намеревался начать путешествие, присоединившись к научной экспедиции, подготовку к которой вел В.А. Перовский.

*****

Между тем, как военная экспедиция против Хивы подвигалась к Эмбе, мы, окруженные дозором Хивинских посланцев, возбудивших против нас враждебных Киргизов, в течение нескольких дней оставались неподвижными на Больших Барсуках, в аулах Чиклинского рода, или кружили около них, под тем предлогом, чтобы дать время вощикам приготовиться в дальнейший путь, переменить больных верблюдов, запастись пищею и проч., и между тем, как те пировали в своих аулах, их батыри и старшины пировали в нашем караване, воровали и грабили, следуя повсюду за ним со своими аулами.

Пестра и занимательна картина кочевки Киргизского аула. С вечера, накануне выступления, в нем спокойно и беззаботно; но заутра приходит все в движение: мужчины вихрем носятся по разным направлениям степи; старшины отыскивают воду и удобные пастбища для становья, сторожевые выглядывают барантовщиков, которые предпочтительно нападают во время перехода аула, иные собирают стада, другие наконец рыщут для потехи, от нечего делать; между тем бедные женщины снимают кибитки, вьючат верблюдов, укладывают на них детей и маленьких ягнят, потом и грязью покрываются в этой изнурительной работе; за то, после, наряжаются в лучшие свои платья, садятся на убранных коней, и длинная вереница верблюдов выступает почти под прикрытием их одних, потому что мужчины, как мы уже заметили, не любят тащиться в шаг верблюда; — тут-то большею частью налетает лихая баранта прежде чем всадники соберутся на крик и шум, отхватывает навьюченных верблюдов, лошадей, стада овец и увозит женщин.

После многих переходов, или, правильнее, обходов, достигли мы аулов Утурали. Каково же было наше удивление, когда этот Киргиз, после первого холодного свидания с нами, скрылся, и, не смотря на все усилия наши, не смотря на то, что  находился почти безвыходно в караване, не показывался нам. Наконец, раз, в полночь, он взошел в нашу кибитку со всевозможными предосторожностями. — «Я погиб, если узнают о моих сношениях с вами, были первые слова его; Науман (Хивинский посланец) сторожит нас, и моя безусловная преданность России возбуждает давно его подозрения.» Я отдал Утурали письмо от султана — правителя Юсупа и требовал искреннего и решительного совета относительно своего положения.

Утурали сомнительно покачал головой. Это был старик лет 75, бодрый и здоровый, с нависшими седыми бровями, с чертами лица общими «черной кости», но выказывавший свое внутреннее достоинство обращением важным и какою то самоуверенностью в словах. Он пользовался совершенным доверием Русского правительства, имел от него две медали, и не смотря на свое сильное влияние на Киргизов, держался между правительствами Хивинским и нашим, не возбуждая против себя ни ненависти своих, ни подозрения соседственных властей, из которых одной платил он поголовной податью, а другой истинною, хотя малополезною преданностью. Эта двойственная роль, извиняемая его настоящим положением, свидетельствует о его уме и ставит высоко между Киргизами. Впрочем, политическая жизнь Утурали еще не кончилась, и будет чудо, если он не испытает превратности судьбы на своем скользком пути. (Утурали получил чин хорунжего, за его содействие в нашем деле.)

«Пока в моем ауле, вы безопасны, сказал он, никто не захочет нажить себе пожизненной вражды моей и моих детей; но только оставите аулы, я не ручаюсь более ни за что.» Ведь мы умели отстаивать себя до сих пор, отвечал я. — «Потому что не было дружного нападения, потому что вы были недалеко от своих укреплений и имели под рукой несколько преданных себе старшин: но чем вы более станете удаляться отсюда, тем положение ваше будет сомнительнее. С Науманом идет в Хиву на службу нашу молодежь, безначальная и буйная; ей будет весело сослужить хану первую службу и представить ему вас, а если бы недостало для этого наших Киргизов, то в ауле Джингази, которого вы встретите, найдется довольно удальцов на такое дело. На караванных людей и на Бухарского эльчи (посла), как вы видели, вам нечего надеяться; при первом появлении вооруженного всадника, они скроются в своих джулумах, как было в ту пору, когда окружала вас шайка Акмана.»

— В таком случае надо тайно оставить караван и одним прокрасться в Бухару: ты  конечно добудешь нам хороших вожаков, а может и сам захочешь нас проводить.

«Нет, сказал он решительно, этого не будет; у каждого колодца на Кизиль-куме сидят Киргизы, преданные Хиве, и птица не пролетит, непримеченная ими; а если-бы вы и миновали их, то как вам избежать Хивинцев, которые сторожат на всех трех путях между Сыром и Куванью. С правой стороны стоит Бабаджан с 300 Хивинцев и Каракалпаками, на полдень, прямо, Туджа-Шаз с 350 человеками, большею частью Туркменов, а на восход солнца сам Веиз с Хивинцами и целою ордою преданных им Киргизов. Думаете ли, что Науман не дал им знать о том, что вы идете в Бухару, и не станет следить вас на побеге? Нет, по моему лучше прямо ехать в Хиву, чем делать этот обход, а еще лучше предаться воле Божией и ожидать от нее решения своей судьбы.»

— А по моему не так, отвечал я с досадою, и прежде чем попаду в Хиву, испытаю все средства, чтобы избавиться от нее. Я призвал тебя за тем, чтоб ты помог нам, или, по крайней мере, подал мудрый совет в этом деле; а если бы мне нужно было учиться вашей вере в предопределение судьбы, то я послал бы за муллой и не вводил бы тебя в напрасный страх, подпасть в немилость Наумана, которому  вы здесь держите стремя, когда он садится на лошадь.

«Мудры твои речи, но и в моих есть смысл; скорее Науман станет держать стремя моего седла, чем я его.»

— Утурали, время дорого, сказал я решительно, хочешь ли ты доказать преданность свою России, хочешь ли быть полезным нам? вспомни, я писал с Мамбетом, что мы вполне предались тебе, и что спасение и гибель наша падет на тебя.

Я забыл сказать, что за несколько дней до этого, собрав довольно положительные сведения о движении войск Хивинских на Ак-булакское укрепление и о положении дел в самой Хиве, я решился известить обо всем Корпусного Командира, который, с отрядом войск, был уже, по моему расчету, на пути около Биштамака. С этими сведениями послал я Мамбета, как единственного человека, на верность которого мог положиться, хотя присутствие его при мне было не только полезно, но почти необходимо, а поездка его была не безопасна. Действительно, не прошло и часа, как Киргизы узнали о его отбытии: поднялась тревога, изготовилась погоня, но было поздно: Мамбет был далеко. Аулы боялись, чтобы он не навел на них Русский отряд, и в этом страхе оставался сам Утурали, а потому слова мои сильно взволновали его: старик несколько задумался и потом начал:

Оставить караван надобно непременно; но куда идти? На Оренбург далеко, и нельзя обойтись на пути без верблюдов, а с ними не уйдешь от погони; на Орск — надо проходить опять аулы Акмана: кроме того вы можете попасть на шайку Кенисары, или его тестя; на Чушка-куль (Ак-булак) и думать нечего: теперь наверное Хивинские отряды заняли все перепутья к нему, а может сменили Русских и в самом укреплении; на Эмбу (На Чушка-куле и Эмбе были временные укрепления военной экспедиции, действовавшей против Хивы.) всего бы лучше и почти ближе, но туда и погоня будет всего скорее: решайте сами, прибавил он, обращаясь ко мне.

Я решил, был мой ответ. Остается найти вожатых.

Утурали не спрашивал, какой путь я избрал, постигая всю важность тайны. «Вожатого нечего далеко искать, сказал он, я дам вам своего любимого сына, Ниаза, вы его знаете, пускай умрет там, где умрете вы; этим он докажет и благодарность свою к вам и преданность отца вашему правительству.» Я понимал всю святость такого пожертвования и не расточал благодарности, которая во всяком случае была бы ниже своего предмета.

Разговор склонился на положение Хивы, из которой недавно приехали в аул Базарчи, а в числе их один из сыновей Утурали. Разделяя общее мнение Азиатцев о силе Хивы, а более о недоступности ее, он сомневался в успехе нашей военной экспедиции, говорил, что жители в Хиве совершенно спокойны, но в Кун-граде было некоторое волнение, когда узнали о приходе Русских на Ак-булак; теперь же, прибавил он, и там все утихло, потому что хан послал лучшего своего военачальника и самого любимого человека, известного батыря, (я забыл его имя) с сильным отрядом Туркменов и Хивинцев на Ак-булак, строго наказав истребить весь гарнизон и скрыть укрепление, или засесть в нем самим, ожидая главного отряда Русских.»

И ты думаешь, что этот наказ также легко выполнить, как отдать? спросил я.

«Не легко, но Туркмены храбры и отряд их велик, а ваш гарнизон слаб и в нем много больных. Вот почему я всего менее советовал бы вам идти в Ак-булак.

— Но почему вы знаете о состоянии гарнизона в Ак-булаке, когда никто из ваших не был в нем?

Весть — залетная птица в Киргизской степи; она кружит по ней во все стороны, переносится из аула в аул, в бедную юрту Киргиза,  скрывающегося в камышах от нищеты, холода и насилия, и облетав все кочевое племя, перелетает к оседлым соседям. Жадные к новостям, Киргизы пируют приезд вестника как дорогого гостя и потом скачут в другой аул, разделить новый пир и не редко получит от хозяина «суэнчу»(Суэнча — подарок за радостную весть). Рыская по степи для баранты, или высматривая в свою очередь барантовщиков, Киргиз скрывается где-нибудь в камышах, или за горой, прислушивается поминутно к земле, выглядывает малейшие подробности, нередко прокрадывается к самым укреплениям, проникает во враждебные аулы, где имеет кого-нибудь из друзей или родственников, и возвращаясь домой, привозит обильный запас рассказов, которые, переходя чрез тысячи уст, сохраняют удивительную неизменяемость.

Во время пребывания нашего в аулах мы встретили Киргиза, чрезвычайно замечательного в кругу своего народа. Он взошел в джулуму в сопровождении двоих товарищей своих, и на обыкновенный вопрос: кто он? просил не спрашивать об имени, пока не узнаем его лично.
Эта таинственность не понравилась нам, но хитрый Киргиз умел искусно вывести разговор из колеи обыкновенных предметов и в короткое время обнаружить весь свой ум и  красноречие, этот дар, по преимуществу, Азиятского народа и языка; он приводил для своих доводов подлинником тексты корана, толковал их не теми софизмами и общими местами, которые избиты в медресе Бухары и Самарканда, но сообразно собственным понятиям, выказывавшим глубокое изучение предмета; коснулся некоторых правительственных лиц в Оренбурге и Петербурге; спрашивал о переменах в образе управления и хитро умел привлечь к себе наше любопытство.
Разговор необходимо должен был склониться на наше положение, и он искусно умел накинуть на него самую мрачную тень, но Бог велик! прибавил он. Умоляю вас только об одном: куда бы вы не пошли, что бы ни предприняли, не покидайте меня, соедините с собою в одно тело, слейте в одну душу со своей; я пойду с вами вперед, пойду назад, не смотря на то, что там и там меня ожидает одинаковая опасность; останусь здесь, и вместе с вами подставлю под нож свою шею; пошлите одного в «отряд» или в Оренбург с известием о себе, и я поеду, чтобы потом ни было со мною.»

Я слишком привык видеть обман и корысть во всех поступках и словах Азиятцев, чтобы верить человеку, который скрывал от меня свое имя.

«Я стыжусь своего имени, возразил он; но  скажу его, хотя бы вы, после, изгнали меня отсюда, как собаку. — Стоит тебе присоединиться к врагам нашим, и ты можешь силою войти туда, где за минуту был гостем, хотя дорого вам обойдется это незваное посещение, возразил я, наскучив его беспрестанными метафорами и отступлениями.

«Не взводите на меня нового преступления: я много пострадал за прежние. Подумайте только, что я скитаюсь в степи несколько лет, без родины и без приюта, питаюсь чужим куском вдали от своей семьи от всего, что мило моему сердцу, — я Мугамет Эвтимишев.

Мугамет Эвтимишев, родом из внутренней Букеевской орды, был старшим Советником при хане Джангире, безотчетным распорядителем в его доме и орде и другом его сердца. — Не буду вникать в причины, понудившие его к измене. Вмешавшись в мятеж, произведенный в орде племянником Джангира, Каип-Галлием, домогавшимся ханского достоинства, он вскоре сделался главою и двигателем мятежа; но мятеж после некоторых усилий был усмирен Русским отрядом; Каип-Галли был схвачен, а Мугамет умел спастись. Долго спустя, когда Каип-Галли бежал, при его содействии, из темницы Оренбурга и присоединился с приверженцами своими к шайке знаменитого в то время батыря Исетая, явился и Мугамет, душою и путеводителем Исетая, которого имя гремело везде, неразлучное с разбоем, грабежом и самой отчаянной отвагой. Его поступки на границах Русских истощили терпение нашего Правительства. Послан был отряд в степь.
Он настиг или лучше сказать наткнулся нечаянно, нежданно, на шайку Исетая… дружный залп артиллерии отбросил Киргизов назад. Вскоре отряд наш оправился от первого замешательства, напал, разбил нестройную толпу и разметал остатки ее. Исетай долго прикрывал бегство своих, носясь от одной толпы к другой и метая беспрестанно стрелы в Русских; он слишком надеялся на своего коня, но сытый конь загорелся; тогда Мугамет схватил под уздцы его коня и повлек за собою, между тем казаки приметили и узнали Исетая: пули градом посыпались на него, но он оставался невредим; тут только смекнули наши, что он в панцыре, стали метить в лошадь и вскоре подстрелили ее. Вместе с нею упал Исетай; Эвтимишев употребил последнее усилие, чтобы поднять его и посадить на свою лошадь, но было поздно; — налетевшие казаки изрубили Исетая. — Мугамет опять успел спастись.

В общих выражениях, я обещал Эвтимишеву довести до сведения правительства о его раскаянии и даже ходатайствовать за него, но уклонялся от его услуг. «Вы открыли мне  двери рая и оттолкнули от порога, сказал он, сомнительно покачав головой. Знаю, ваше правительство может меня простить, но только тогда, когда я выкуплю преступления важною услугою России или Русским.
Поверит ли оно искренности моего раскаяния, если вы сами не верите ей, а если и поверит, то возвратит ли мне за эту плату, слишком для него ничтожную, мою родину. На вас была вся моя надежда! Уже представлялись мне роскошные берега Волги, и моя кибитка, уже виделись мне мои жены, дети: все собрались вокруг меня… Мугамет говорил восторженно, закрыв глаза и едва переводя дыхание.

Чтобы переменить разговор, я обратился к другому Киргизу и спросил его, так ли пламенно желает он вернуться на свою родину? Он молчал; я взглянул на него пристальнее, и при слабо мерцающем огоньке увидел крупные слезы на глазах его. Боже правды, неужели это притворство! Неужели это не искреннее, глубокое чувство! Я волновался сомнением. Как бы угадывая мои мысли, Мугамет сказал: вы боитесь меня, как ножа: я нож, только не обоюдо-острый, и буду полезен в руках того кто умеет управлять им.

Оставить его на жертву раскаяния, если оно чистосердечно, было бы грешно; ввериться ему, избрать своим вожатым, было бы безрассудно. Между тем надобно было дать решительный  ответ. Я приказал ему приехать в 10-ть часов вечера, для того, прибавил я, чтобы не заметили в караване наших частых сношений. «Прикажите приехать одному, или с товарищами?» спросил он с покорностью. — Одному.

Настала ночь нашего отъезда. — Зги не было видно, так темна и буранна была эта ночь: все нам благоприятствовало, а вожатый не являлся.

Приезд Мугамета был замечен сторожившими нас Киргизами, но он не мог навлечь на нас их подозрения, потому что Мугамет известен был своими преступлениями против России.

Лошади всегда оставались на ночь у прикола, вокруг кибитки, а потому и это обстоятельство не могло возбудить подозрения; в кибитке казаков, прикрытой небольшим возвышением, не раскладывали огня, чтобы свет его, пробившись в отверстия кошом, не мог открыть поля нашего действия: беспокоило нас несколько то, что Араслан, с батырем Исетом, ночевал в караване, а нам известна была дружеская связь Мугамета с последним. Это обстоятельство, может быть случайное, наводило на него тень подозрения в нашем уме, настроенном к недоверчивости.

Время текло; нетерпение наше возрастало; минуты длились часами. Напрасно выходили мы беспрестанно из кибитки: не слышно было конского топота;  вожатые не являлись; только слова «караб-утырь» (Сиди и гляди, или сиди гляди, — это отклик караванных часовых, соответствуют нашему «слушай».) раздавались протяжно и неумолкно вокруг каравана, да кое-где, в кибитке, клики пирующих. Тебе некуда ехать ночью, сказал я, обращаясь к Мугамету, ночуй с нами. Тут впервые закралось в него сомнение. Он знал, что мы послали Мамбета в отряд и, замечая наше нетерпение, думал, не ждем ли мы Русского отряда и не хотим ли предать его. — Если черная мысль взволновала тебя, сказал я, сотвори молитву, возьми к себе эти заряженные пистолеты и ложись между нами. — Эвтимишев успокоился.

Было около полуночи; вдруг передняя кошма зашевелилась, приподнялась, и из-за нее показалось таинственно Киргизское лицо, озирающееся кругом: это был Ниаз, сын Утурали, наш вожатый! Мигом все было готово. Оставалось сказать караван-башу и послу о своем отъезде и поручить им некоторые вещи, хотя мы очень сомневались в том, чтобы они были когда-либо доставлены нам; эта мера была однако необходима, чтобы показать совершенный произвол нашего отъезда. — Посол Бухарский совершенно одобрил нашу решимость, но только боялся за нас, и умолял меня убедить наше  правительство выслать для охранения его отряд, как будто это легко было сделать.
Не так было с караван-башем; если бы к нему явилась тень его отца, он не был бы так поражен, как при моем появлении и особенно при известии о нашем внезапном отъезде! И было от чего придти в ужас! Что сделают с ним, а пуще с его товарищами в Хивинской таможне, где он думал окупить весь караван выдачею нас! Теперь все его планы разрушились. Он было попытался поколебать меня; но видя, что все усилия в этом случае были напрасны, унизительно просил забыть о том, что было, уверял в своей беспредельной ко мне покорности, называя себя моим рабом и проч. На все это, я ему шепнул, что если он встанет с постели до утра, не только что заикнется кому сказать о нашем отъезде, то… горе ему! его стерегут в эту ночь преданные нам люди.

Возвратясь к себе в кибитку, я обратился к Мугамету: Мы едем! Если твое раскаяние, твоя к нам преданность искренни, ступай с нами и разделяй нашу участь. «Когда же мы едем?» спросил он. — Сию минуту: лошади оседланы и все готово. «Куда?» — Узнаешь после. — «Но у меня плохая лошадь», возразил он. — Падет, дадим заводную. «А где возьму я пищу?» — Станем кормить тебя. — «Я ваш душою и телом, сказал он, простирая ко мне руку; для  вас я оставляю своего товарища, которого люблю как сына, для которого я был отцом. Вы не забудете его, если ваши обстоятельства к лучшему.» —
Он позвал Киргиза Чеку, который оставался при наших вещах, и поручил ему сказать своему товарищу, что бы он ждал его, ждал лучших дней в ауле Исета. — Горько плакал Чека, расставаясь с нами: бедный, он предвидел свою участь.

На коня! — Фырканье лошадей и мелькание огней на горизонте были замечены сторожившими нас Киргизами: они подняли тревогу; надобно было торопиться; шум и суматоха увеличились: сбежались зрители и действовали, но в совершенной темноте не знали куда обратиться, как преградить нам путь. Мы отправились, и на топот коней раздалось несколько выстрелов. Крупной рысью пронеслись мы с версту и оставив позади себя погоню, крик и проклятия, — остановились, чтобы привести в порядок наш отрядец, состоявший из 14-ти человек: каково же было наше поражение, когда, по счету, одного не оказалось.
Сначала я думал, что не было Мугамета, но он откликнулся на зов; стали всматриваться в лице каждого: не было переводчика! — Я послал Мугамета отыскивать его вокруг каравана, и вскоре Мугамет явился с отрицательным ответом. Что было делать? Кинуть его на жертву ожесточенной толпы, не попытавшись даже исторгнуть из нее, было незаконно и невозможно по многим отношениям; ехать назад… Еще раз послал я Мугамета, разведать в караване об участи потерявшегося.

Резкий буран сек нас прямо в лице. Лошади, испуганные перестрелкой и темнотой ночи, фыркали и рвались; погоня, казалось, попала на наш след, потому что крики ее стали доходить до нас. Вдруг послышался конский топот и, вслед за тем, показался всадник: это был переводчик! Испуганная лошадь унесла его было в сторону: он опустил поводья и вверился совершенно инстинкту верного животного; несколько времени носил его добрый конь по степи, пока не заслышал фырканья лошадей, с которыми свыкся, и невредимо принес его к нам. — Слава Богу! — Камень отлег от сердца… Вперед! — А Мугамет? Некогда было ждать его. С тех пор я ничего о нем не слышал.

(Окончание в следующей книжке.)

 

(Окончание)

(См. предыдущую Книжку.)

 

Степь представляла точное подобие безграничного, взволнованного моря: мы ринулись в него на борьбу с буранами, которые могли смести и самый след существования нашего; на встречу с барантовщиками, этими корсарами пустыни, которые рыщут особенно здесь, на песчаном пространстве, отделяющем Большие-барсуки от наших укреплений; угрожаемые Хивинскими отрядами, преследуемые погонею Карабашевцев, мы были настороже денно и ночно.

С рассветом погода прояснилась; оба наши  Киргиза кружили по возвышениям и зорко выглядывали даль. Вскоре, старший из них, Кул- Макбет, осадил коня и пристально, неподвижно, уставил в одну точку свои, изощренные навыком, глаза; к нему подъехал Ниаз, а вслед и мы.» — Барантовщики!» — сказал Кул-Макбет, указывая на горизонт.

— Не Карабашевцы ли?

«Нет, «чернь» (Прилежащие к степи жители объясняют этим словом едва приметный, чернеющийся вдали предмет.) не в той стороне.

Мы устремили вдаль свои взоры, но не могли ничего отличить; только самые зоркие из нас приметили какую-то рябь на горизонте.

«Вот один из них едет поодаль, продолжал Киргиз, прищурив глаза, которые он не сводил с предмета своих наблюдений; вот воротился во всю прыть назад, к своим: они открыли нас.» —

— Куда они направляются? спросил я.

«Сначала ехали по тому же направлению, как и мы, а вот, теперь, своротили: или боятся или заманивают нас.»

— А сколько их?

«Очень много, отвечал один.

«Нет, возразил другой, их не так много; они гонят табун лошадей. И между нашими Киргизами завязался спор.

«Видишь ли, как тихо идут они: ясно, что возвращаются с баранты; кони устали, а отбитые табуны их задерживают.

«Нет, они едут на баранту и сберегают своих лошадей.»

«Зачем они то и дело меняют путь, — видишь, какие узлы плетут по дороге»

— Нечего терять дорогое время, сказал я; едем!

Всадники на горизонте скрылись. Мы продолжали путь свой частью рысью, между тем как наши два Киргиза дозорили по сторонам. Около полудня, оба они остановились вдруг, уставили глаза свои по двум различным направлениям и потом съехались для совещания. — Какие новости? спросил я, видя что Киргизы с жаром разговаривают, указывая то в одну сторону то в другую.

«Вот, не вдалеке, утренние барантовщики, а там, направо, с десяток других скачут во всю прыть в противную сторону: они приняли нас за товарищей тех, и пошли, без оглядки, наутек.

«Постой, сказал Кул-Макбет, утренние-то бойки; они верно открыли тех, что теперь так шибко бегут, тогда же, как и нас, да сочли их заодно с нами, а теперь, видишь, догадались и стали смелее, хоть убавились числом.

— Куда же они делись? спросил я.

«Узнаешь после; видишь, сколько тучек над землей: под любой укроются, сказал он, и поехал вперед.

Я не понял ответа, но некогда было требовать объяснений. Через несколько времени, Ниаз, ехавший подле меня, взял мою руку и на пути указал ею в сторону: на горизонте, подернутом темным облаком, вдруг брызнуло несколько искор. Наши Киргизы быстро своротили в сторону.

Куда? спросил я. — «Там колодезь, сказал один из них, пора напоить лошадей.»

— А что значат эти искры?

«Условный знак.»

Теперь я понял прежний ответ Кул-Макбета. На безбрежной равнине, где нет ни холма, ни впадины, ни куста, чтобы укрыться от взоров и преследования врага, Киргиз, выдаваемый заживо своею неблагодарною землею, ищет защиты в других стихиях: на темном не определенном пространстве нависшей тучи, принимая возможные движения и уловки, он остается не примеченным другими, или обманывает их своими неестественными положениями. В этом случайном и неверном убежище, он часто разговаривает со своими товарищами, рассеянными в разных местах и в подобном же положении, посредством условных знаков, в числе которых самые употребительные те, которые мы  сейчас видели. Нужно однако всю опытность Киргиза и тот инстинкт самоохранения, которым он одарен в высшей степени, чтобы усмотреть, уловить малейшие уловки или условные знаки людей, себе подобных, легчайшее движение природы, угрожающей его свободе или жизни; от этой-то беспрерывной борьбы с внешним миром происходит та скрытность и подозрительность, из которых исключительно составлен характер Киргиза.

Мы уклонились более и более от своего направления и вскоре действительно достигли колодцев, вырытых в иссякшем речном русле; эти ложбины не редко встречаются в степи и служат местом приюта и для мирного путника и для барантовщиков. Напоив лошадей, и описав несколько кругов в степи, мы наконец направили коней на свой настоящий путь. По всему видно было что наши Киргизы хотели обмануть бдительность своих противников: но мы имели дело с опытными корсарами этого сухого моря.
Солнце уже склонялось к западу, как вдруг, вовсе неожиданно, и не далее как на два ружейных выстрела, вспрыгнул всадник, словно выросший из земли: он и белый конь его, лежавшие на земле, и так сказать слитые в один цвет со снегом, до того времени не были примечены нами. Всадник кинулся стрелой в сторону, и наши испуганные Киргизы  начали шептаться между собою; не знаю, думали-ль они о бегстве, но мы более всего страшились того, чтобы не остаться без путеводителя в бесконечной пустыне?
Как бы то ни было, а вскоре один из них обратился ко мне и сказал, что это был сторожевой тех барантовщиков, которых мы уже видели два раза, и что прочие Киргизы скрываются где-нибудь очень близко и конечно не замедлят напасть на нас. Мы остановились и, поставив лошадей в кружок, поручили их троим слабейшим из среды нас; с остальными стали в оборонительном положении. Еще не успели мы изготовиться, как из-за небольшого возвышения показались три отдельные толпы людей; в них было всего за 30 человек; легкою и ровною рысью приближались они к нам и вдруг рассыпались, как брызги, от брошенного в воду камня, с гиком кинулись вперед, но с тою же быстротой отпрянули, увидев уставленные против них ружья.
Они вихрем кружились около нас, осыпая бранью, и требовали наших лошадей, обещая этою ценою дать нам пощаду. Наши Киргизы, успокоенные несколько их первым неудачным натиском и нашею решимостью, отвечали им также бранью и клялись не только отнять у них лошадей, но захватить их самих, отцов их и даже дедов, живьем. Они уверяли что мы только передовые сильного отряда, который несколько поотстал и  вероятно поспешит на выстрелы.
Конечно, на ту пору, наши вожатые забыли, что мы еще с утра были открыты и сосчитаны нападавшими на нас. И действительно, угрозы их мало подействовали; барантовщики вновь кинулись на нас, размахивая своими длинными пиками, которые почти у всех составляли единственное вооружение, и вновь рассыпались.
Вскоре они потребовали переговоров; мы было не хотели их слушать, но Ниаз и Кул-Макбет утверждали очень убедительно, что это было бы противно правилам честной баранты и чрезвычайно невежливо с нашей стороны; вследствие сего вступили в мирные объяснения.
Двое из барантовщиков, оставив свои оружия, подошли к нам с изъявлением самой глубокой дружбы, объясняя свое нападение тем, что приняли было нас за Киргизов — барантовщиков, и утверждали, что чувствуют ко всем Русским неизъяснимую любовь, а между тем измеряли взором наши способы к обороне, эти парламентеры продолжали, что они из роду Назар, преданного России и враждебного Карабашевцам, которые отбили у них лошадей: в заключение, вызывались, в числе нескольких человек, проводить нас до укрепления: обман был слишком пошл, чтобы вдаться в него, и мы, отклонив все их предложения, сели на коней и отправились в путь.

«Джигит, джигит» сказал Ниаз, потрепав некоторых из нас по плечу.

— Если бы теперь с вами было столько ваших, сколько было Русских, чтобы вы сделали с этими барантовщиками?

«Кто надеялся бы на своего коня, тот бы бежал, а кто нет, тот отдал бы барантовщикам и коня, и все, что только имеет, до рубахи: добрые люди всегда оставляют рубаху, если не защищаться против них.

— Лучше же умереть в бою, а может быть еще выйти из него с честью и добычей, чем умереть от голода и холода, оставшись без пищи и одежды, заметил я.

«В бою против сильного страшно, и смерть ближе; а тут, может еще и добредешь до ближайшего аула или добрые люди на тебя набредут.»

Этим объясняется, от чего убийства бывают не так часты между Киргизами, как бы можно было ожидать от беспрестанной баранты. За то, как дорого обходится это мнимо-человеколюбие тем, кто имеет несчастие испытать его. Сколько раз встречали мы полунагих, отощавших, избитых и изнуренных Киргизов, скрывавшихся от холода в сугробах снега, от неприятеля в камышах, и питавшихся лоскутом найденной ими шкуры или с трудом добываемыми кореньями.
Как теперь гляжу я на  Киргиза, которого мы нашли в камышах, помнится, близ Мугоджарских гор: нагой, он лежал свернувшись клубком и закрывши голову свою обеими руками; полузанесенный снегом, бедный Киргиз так мало походил на человека, что взглядываясь в него очень долго, я никак не мог распознать, что это было за существо!
Наконец, откинув его закоченелые руки, мы увидели голову, до того покрытую инеем, что на ней не было приметно лица; только две звездочки глаз его блестели ярко и одни свидетельствовали о человеческой природе. Киргиз в правой руке держал огниво, в левой трут, последнюю надежду, которая могла исчезнуть только с жизнью; мы приподняли его недвижимого; опытные Киргизы, бывшие с нами, сказали, что в глазах еще приметна искра жизни, и мы взяли его в кибитку, не смотря на все просьбы Киргизов покинуть его: во первых, говорили они, потому что одним Киргизом более или менее — совершенно все равно для них и для нас, а этот же так близок был к смерти; во вторых, он принадлежал к враждебному им роду.

Мы, однако, возвратили страдальца к жизни, которой, впрочем, он не очень обрадовался. Зачем мне ее, говорил он: идти с караваном нельзя, — убьют Чиклинцы; идти в аулы далеко: опять наткнешься на баранту, опять придется по капле выстрадать  жизнь, опять начинать ту же чашу, которую я допивал. На вопрос мой: долго-ль он был в том положении, в котором мы его застали, бедный Киргиз отвечал, что он сосчитал шесть дней, на седьмой стужа увеличилась, окостеневшие руки не могли воспользоваться огнивом, единственным благом, которое барантовщики большею частью оставляют жертвам своего грабежа; он уснул, и долго-ль спал — не помнит.

У Киргизов есть пословица: «Убегающий и преследующий равно молят Бога; но Бог помогает тому, кто убегает», а потому бегство даже с самого поля битвы не считается большим преступлением: только бы умел уйти.

Ночь наступала; снег сыпался частыми и крупными хлопьями, а мы все продолжали путь свой; нигде ни пригорка, ни равнины, чтобы укрыться на время ночлега. Наши вожатые часто и сомнительно поглядывали на небо. Наконец все стемнело. «Надо идти, сказал Ниаз, видя наше нетерпение. До Мелюссы не далеко, если угадаем выйти прямо на нее.» А там что? Старое русло реки. Можно укрыться от бурана.» — А разве будет в эту ночь буран? спросили мы в несколько голосов. — «Как знать, что угодно Богу.»

Действительно, ветер крепчал, становился порывистее, небо делалось темнее и грознее…  Поднялся буран; не было возможности идти далее, и мы принуждены были остановиться на открытой отовсюду равнине. Какая ночь! Джюломы (Джюлома, походная Киргизская кибитка.) с нами не было; пытались было развести огонь, но мигом разметывало весь кук — пек собранный с такими усилиями: с трудом можно было держаться на ногах, а между тем то и дело надобно было собирать лошадей, которых разгоняло далеко ветром. Бедные, они дрожали всем телом и сами жались в кучку, но не могли противустоять всесокрушающей силе бурана.
О сне нечего было и думать: прижавшись друг к другу как можно теснее, мы лежали недвижимы, под сугробами снега, которыми то и дело, заносило нас. — Рев и вой доходил до нас глухо, и тем грустнее отдавался в сердце.

Если этот буран продлится сутки, другие были единственные мысли, занимавшие конечно всех нас. Скоро ли рассвет? спрашивали мы беспрестанно, как будто с утренней зарею должны были кончиться и наши бедствия: но и рассвет не приходил; ночь казалась вечностью. «Светает, воскликнул наконец сторожевой казак, отрывая нас. — Что буран?» Маленько потише.»

Первый взгляд на небо — и яркая, багровая  полоса вдоль горизонта возвестила нам, что сильный мороз сменял буран. Мы отправились.

Верст за пять от ночлега, мы переехали Мелюссу, которую с таким нетерпением отыскивали накануне, верстах в 10-ти от нее Аксей, далее Джаинды. Эти сухие рытвины, вместе со многими другими, носят на наших подробных картах названия рек, хотя они наполняются водою только во время весны, и то не всякой год. Характер их везде одинаков: песчаное дно, на котором встречается много окаменелостей, особенно из роду Candium и глинистые, изрытые бока; в руслах попадаются кое-где колодцы, отрада путника во время знойного лета; везде природа, лишенная жизни.

За Чаганом, на Юго-запад, начинаются возвышенности, которые, восставая, гряда над грядою, все выше и выше, пересекаются крутыми обрывами и ущельями: их особенное строение и ребристый пестаник, усеянный окаменелостями, убедили нас, что мы достигли предгорий Усть- урта.
Поднявшись на горный хребет, мы увидели равнину, лишенную всякого произрастения, (кроме тощего кустарника и одного рода полыни, которую впрочем охотно едят верблюды); равнину, покрытую местами солонцами и щебнем, состоящую из вязкой глины и лишенную большею частью воды: — это Усть-урт; на этой то пустынной равнине встретили мы признаки человеческой жизни: две-три кибитки, низкие, закоптелые, ветхие стлались в уровень с землей, под защитой тощих кустарников; ужасный запах распространялся окрест их, возле не было ни верблюда, ни даже овцы, — обыкновенного достояния Киргиза; над кибитками не вился отрадный дымок; только протяжный вой собак нарушал безмолвие и возвещал о жизни там, где смерть приосенила крылом своим всю природу: здесь живут Сайгачники, сказал мне вожатый.

Сайгачники самый несчастный народ в степи; они беднее и жальче тамошних рыбопромышленников!.. Те и другие бывают доведены до своего состояния только совершенною нищетой; пока у Киргиза остается одна овца, он кочует с нею, он счастлив; но рыбопромышленники и сайгачники прикованы к своему месту; для них нет кочевки, нет более радостей в мире. Первые живут близ рек или моря, иногда посещаются людьми; но сайгачники ведут всю жизнь свою в местах диких и уединенных, которые обыкновенно служат путями для сайгаков, во время общего их перехода; здесь-то, осенью, Киргизы-промышленники расставляют для них повсюду западни, и во время одной недели запасаются на целый год мясом для пищи и шкурами для своей одежды.

Мы зашли с Ниазом в одну из кибиток.  В ней было пусто и холодно. Единственный жилец ее, старик, лежавший на невыделанных шкурах и ими же закутанный приподнял голову и обнажил часть своего тела, покрытого струпом и язвами: увидев нас, он опять закутался и уснул. Совершенная апатия в его взорах и поступках показывала ясно, что для него жизнь и смерть — слова ничего не выражающие, ничего не обещающие, и что в нынешнем своем положении он столько же принадлежал первой, как и последней. Грустное, стесняющее сердце зрелище: я поспешил его оставить.

Лошади уставали под нами; едва можно было добиться от них крупного шагу, вместо частой рыси, которою мы ехали до сих пор; почасту тот или другой из нас покачивался, вздремнув на лошади. Вдруг Ниаз остановился и неподвижно устремил взоры на другого своего товарища, описывавшего круги вдали от нас, на одном из возвышений: этих кругов было условленное число, и наш вожатый радостно закричал: «Суюнча, Суюнча!» — Мы доехали так скоро, как только могли, до возвышения, где стоял Кул-Макбет, и устремили взоры по направлению его руки: вдали, вдали на горизонте, синелась волнистая полоса, словно иззубренное лезвие заслуженного клинка: то был Чушкакульский лагерь — Русские!

____________
Текст воспроизведен по изданию:
«Киргизские степи»
«Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений», № 243–244, 1846