Вчера возвратился я с К… из путешествия столь же необыкновенного, сколько любопытного для Европейца. Мы ездили в Киргиз-Кайсакскую степь, и были у Высокостепенного Меньшой Орды Хана Ширгазы. Прием нам сделанный сим кочующим повелителем полудикого народа и жилища его заслуживают быть описанными.
Приехав в пограничную Красногорскую крепость, из которой нам должно было отправиться в степь, оставили мы нашу коляску, сели на верховых лошадей, взяли для прикрытия несколько вооруженных Тептерских козаков и пустились за Урал, составляющий границу нашу от Киргизцов.

Версты 4 ехали мы кустарником, потом выбрались на необозримую равнину, покрытую иссохшим ковылом. Правая сторона ее была совершенно открыта; в левой синели небольшие горы, на коих возвышалось множество холмов, подобных сахарным головам. Картина сия почти неизменялась до самого Ханского аула (Аулом называют несколько кибиток вместе расположенных: ето подвижное селение. Л.), от которого в нескольких верстах встретил нас племянник Хана Султан (Султанами у Киргизцов называются только дети и потомки Ханов. Л.) Мендиар. Подъехав к нам, он снял шапку, спросил нас о здоровьи, объявил, что послан к нам на встречу, и поскакал показывать нам дорогу, ибо впереди не было никакого следа.

Через четверть часа мы увидели небольшой лесок и вдавшуюся в оной полукруглую долину, на которой недалеко от озера разбиты были три большие белые войлочные кибитки. Средняя из оных была собственно Ханская; одну крайнюю занимали три жены его, а третью очистили для нас. Против сих трех в некотором отдалении разбросаны были до 100 маленьких серых и черноватых войлочных же кибиток, в которых живут (Теленгуты суть рабы, взятые в плен или происходящие от пленников. Л.) Теленгуты или служители Ханские и простые Киргизцы.

У входа отведенного нам шатра встретили нас меньшой сын Ханский Султан Идига и еще два Султана, родственники его. Каждой из них пожал у нас руки, каждой благодарил за то, что мы приехали к ним, и просил, войдя в палатку, сесть. С полчаса провели мы с ними в изъявлении взаимных вежливостей; потом Хан прислал просить нас к себе. 

Его Высокостепенство, одетый в шелковой сребристый халат и сверх оного в соболью шубу, покрытую богатою парчею, а на голове имевший конусообразную бархатную шапочку, шитую золотом и опушенную бобровым мехом, принял нас у входа в свою кибитку, поблагодарил нас за посещение, сел на стул и посадил нас возле себя также на оставшихся двух складных стульях; Султаны же, которые окружали его при сей аудиенции, и которых было тут шесть, сели на коврах по общему Азиятскому обыкновению, поджав ноги под себя.

С глубочайшим благоговением спросив о здоровьи ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА нашего, Хан сделал мне несколько вежливых вопросов, собственно до меня касающихся, и потом обратился с тем же разговором к моему товарищу; а я начал со всем возможным вниманием осматривать походной дворец его, в котором, не взирая на то, что он в удобствах для жизни уступает преимущество порядочной хижине поселянина, произносятся также, как в чертогах сильных Монархов, приговоры о жизни и смерти.

Снаружи он покрыт белыми войлоками. Вид его круглой, к верху суживающийся; в диаметре имеет он до 20 шагов, в высоту аршин 8. На верху над самою срединой прорезано круглое большое отверстие, по произволу открываемое и закрываемое: в него входит свет и выходит дым от разводимого под оным внизу огня. Внутренние стены, состоящие из складной деревянной решетки, от земли  аршина на полтора покрыты сплетенными из соломы и разноцветных шерстяных ниток занавесками, предназначенными для того, чтобы в жары, когда наружной войлок подымется, сквозь оные мог входить в кибитку свежий воздух, не занося с собою пыли. Верьх обтянут шерстяною пестрой тканью.
Часть противулежащая дверям занята была множеством Сибирской работы сундуков, поставленных один на другой и покрытых Бухарскими и Персидскими коврами, на которых лежали парчевые, суконные и бархатные, золотым позументом обитые халаты и шубы. На левой стороне развешено было оружие, состоящее из трех сабель, одной золотой, драгоценными каменьями осыпанной, которая пожалована Хану ГОСУДАРЕМ ИМПЕРАТОРОМ, и двух Турецких в серебре обделанных, из Турецких же богато украшенных ружей и пистолетов, из одного простого ружья с приделанными к тему сошками, из колчана со стрелами, из лука и нескольких мелких снарядов для вооружения. По правую сторону на сундуке разложены были три седла с разными украшениями, сердоликами и бирюзами; возле них висела конская збруя с серебряными и золотыми насечками, вычеканенными в Ханском ауле одним из его Киргизцов.
Тут же стоял четвероугольной деревянной ящик, испещренный разноцветными крашеными косточками и резьбою, а в нем покрытой ковром кожаной мешок с кумысом и лопаточка для мешанья сего любимого напитка всех кочевых народов. Далее стояли две пестрые круглые чаши, имеющие почти аршин в поперечнике и выдолбленные из одного дерева; над ними повешен был маленькой серебряной самовар; посредине же кибитки стоял складной столик, покрытой красным платком.

По окончании первых приветствий, Хан взглянул на своего дворецкого или Гофмейстера, и нам тотчас подали прекрасной серебряной вызолоченной чайник с чаем и несколько раззолоченных же фарфоровых чашек, из коих одна, превосходя величиною своею прочие, показывала, что предназначена для особы самого Хана. После сего угощения мы возвратились в нашу кибитку: еще было около полудня.

Часа в два пришел к нам с 4 Султанами старший сын Ханский, Султан Ишгазы, только что возвратившийся с охоты. Он повторил те же вежливости и вопросы, которые мы слышали от отца его, и потом спросил, можно ли нас потчивать Киргизским кушаньем. Мы отвечали, что желаем быть угощаемы по всем принятым у них обыкновениям, — и нам принесли в оловянной чаше биш-бармак (Биш значит пять, бармак палец. Л. ), т. е. молодого вареного в соленой воде баранчика, которым накормить приезжего гостя Киргизцы почитают за долг. Мясо было необыкновенно жирно и довольно вкусно; но имело неприятный запах.
Сын Ханский, заметив, что мы мало едим, подошел к нам и просил окончить баранчика. Я отозвался, что Руские мало едят: он отвечал: «Киргизы на вас в етом не похожи, ибо  иные из нас съедают по целому барану.» Мы решительно признались, что уступаем им первенство, и встали из за стола; тогда старший между Султанами вынул из чаши оставшееся мясо и разделил его руками между всеми предстоявшими, а нам налили из кожаного сосуда, сшитого наподобие наших чайников, две большие Китайские чашки кумысу. Таков был обед наш.

Вечером, когда солнце зашло и стало прохладно, принесли в кибитку нашу вязанку дров и разложили посредине ее огонь. Хозяева все сели кругом огня, мы сделали то же и начали разговор об обрядах, образе жизни, обыкновениях Киргизцов. Я спросил одного Султана: имеют ли они музыку? Он, не отвечая, тотчас вышел и скоро возвратился с одним простым Киргизцом, которой держал в руке пустую травяную трость в аршин длины с тремя на конце прорезанными отверстиями, без всяких клапанов и перегородок внутри.
Ето единственный Киргизской музыкальной инструмент, называемой ими чибызга! Знаменитой игрок подошел к огню, сел, надулся, взял в зубы принесенную им трость и, как кажется, в полной уверенности очаровать нас своим искусством, заиграл. Концерт его был более дик, нежели мы ожидали, не смотря на всю умеренность наших требований.
Взяв у него чибызгу, я сам хотел надуть несколько нот; но все мои усилия были напрасны: ибо после увидел я, что игра на ней есть не что иное, как пение внутренностию гортани, из которой выходящие охриплые звуки, проходя чрез  тростник, обращаются в самые грубые и дикие тоны, особенно в низких тонах. Слушая таковую музыку, сидя ночью на земле у огня, несколько раз угасавшего и опять разводимого, и видя себя в кругу людей, которые толпились один пред другим для того, чтобы взглянуть на нас, и которых язык, образ жизни, одежда, словом все для нас было ново и необыкновенно, можно было забыться и представить себя во сне перенесенным на какой нибудь неизвестной остров.

Второй концерт или вторая часть полного концерта была полу-Русская. Она состояла в игре на балалайке, на которой меньшой сын Хана, желая угостить нас как можно почетнее, сам проиграл нам один давно известный мне екоссез, выученной им у Руских, и несколько песен Киргизских, Туркменских и Калмыцких, их которых одна была очень изрядная, и две или три состояли из двух колен, по два раза повторяемых.

После сих увеселений нас опять позвали к Хану. Мы нашли его греющегося у разведенного в кибитке его огня, накинули на себя поданные нам собольи шубы, сели возле него и довольно долго говорили с ним о невыгодах кочевой жизни, о желании его иметь дом для зимы и о намерении завести хлебопашество для примера подвластным своим; потом напились чаю, кумысу, и отправились спать.

Любопытство видеть стада Киргизские и картину утренних забот кочевого  народа пробудило меня часа за два до восхождения солнца. Я вышел в поле, приближился к передним кибиткам, занимаемым Ханскими служителями, и увидел между оными неподвижно лежащих до 3,000 овец, около 800 лошадей и более 120 верблюдов.
Лишь только первые лучи солнечные начали показываться, все пришло в движение: люди стали взад и вперед ходить, скот поднялся и зашевелился. Прошло с небольшим полчаса, и стада потянулись в обе стороны. Тут любопытнее всего было видеть между бегущими овцами важно выступающих верблюдов, на которых сидели пастухи, повелители толпившихся около них тысяч.

Картина жизни кочевого народа должна быть очень сходна с картиною времен патриархальных, и взгляд на Киргизцев легко напоминает нам современников Авраама, также кочевавших в земле Обетованной. Степь Киргизская и обитатели оной любопытны не только для ума наблюдателя, но и для воображения стихотворца.

Возвратясь в кибитку свою, я нашел тут Ханских сыновей и поставленной на столе самовар с тем же богатым чайным прибором, которой видели мы накануне. Приняв от хозяев поздравление с добрым утром и окончив чай, к которому принесли им довольно дурного из овечьего молоко сделанного масла, и несколько кусков круту или сыру, добываемого из овечьего же молока чрез продолжительное вываривание, мы пошли к Хану прощаться.
Он с непритворною ласкою опять поблагодарил нас  за посещение, просил помнить его, опять приехать к нему и, взяв нас за руки, предложил нам в знак памяти, по обычаю у них введенному, выбрать то, чтo нам более нравится у него в кабинете. Мы отказались, принесли нашу признательность за угощение, изъявили в пышных Азиятских выражениях желание, да озарит дом его светило благополучия, и откланялись.

Приуготовления к отъезду задержали нас еще с час в кибитке нашей. Вышед из оной, мы увидели у входа сидящих на лошадях сыновей Ханских, двух племянников и еще одного Султана и одного старшину, а с ними человек до 20 простых Киргизцев. Ополчение сие собралось нас провожать, мы тотчас присоединились к нему с нашими Тептерями и поехали вместе обратно к границе. День был прекрасной, тихой, и жар доходил в полдень до 20 градусов Реом. Такая погода 16 Октября столь же была необыкновенна, для нас жителей севера как и окружавшие нас люди.

Проехав версты две, старший сын Хана сказал мне, что желает позабавить нас, и потом, оборотясь назад, что-то приказал ехавшим за ним Киргизцам. Тотчас один из них запел песню, в которой превозносил милости нашего ИМПЕРАТОРА к Хану их, желал ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ долго жить, и наконец хвалил нас, приглашая опять приехать к ним в степь. По окончании сей оды, певец повернул лошадь и поехал в нескольких шагах от нас по левую сторону, в то же время другой Киргизец взял в право, — и начался дует. Первый певец, пропев один куплет, умолк; тогда запел второй, потом продолжал опять первой, за ним опять второй, и так далее.
По однообразному напеву их я думал, что оба поют одно; но мне объяснили, что они спорят, и что один, выхваляя свою любезную, жалел, что она его забыла и вышла за муж; а другой утверждал, что она не заслуживает сожаления и что она собою не хороша. Все слышанное нами тут было пропето без всякого приготовления: ибо Киргизцы не имеют таких песень, которые, быв однажды сочинены, переходили бы от одного к другому; всякой из них сам сочиняет, мешая разные мысли свои с изображениями встречающихся глазам предметов, всякой сам импровизатор.

С таковою музыкою и при необыкновенном свисте одного из Султанов, имевшего в зубах кусочек тростника, подъехали мы к Уралу, через которой должно было переправляться в брод. Пока мы с К… рассуждали, где безопаснее ехать, между тем сопутники наши поджали под себя ноги, сели на седлах также как садятся на полу, и держась на лошадях коленами, пустились чрез воду. С любопытством взглянув на их ловкость, мы последовали за ними, и переехали на другой берег с мокрыми ногами, тогда как они были совершенно сухи.

Тут все провожавшие нас простые Киргизцы возвратились, а сыновья Ханские и прочие Султаны доехали с нами до первого  форпоста нашего, и тогда уже, поблагодаря нас за посещение и пожелав нам здоровья, расстались с нами.

Пожимая при прощаньи руку у Султана Мендиара, которого месяца четыре назад видел я в Петербурге, и которой превозносил мне жизнь Петербургскую при выезде из своего аула, я спросил его: Не лучше ли оставить степь и переселиться в такой прекрасной город? «Город чудесный!» отвечал он: «но для меня в степи приятнее; я в ней родился и вырос; я привык к ней, и не могу оставить ее.» Киргизец сей в трех или четырех словах сказал мне более, нежели все пространные рассуждения наших Европейских ученых о любви к отечеству.

А. Левшин.
20 Октября 1820 года.
Оренбург.

Текст воспроизведен по изданию: Свидание с ханом меньшой Киргиз-Кайсакской орды // Вестник Европы, Часть 114. № 22. 1820

сайт http://www.vostlit.info/